Из-под кровати раздался сдавленный голос: "ничего... я усе равно взнаю... Люди - они скажуть... Тогда держися, тысяча вовков тибя зъешь... усех повбиваю... и сам у ДОПР сяду. Ну! Здорово, дочурка!"
Схватил меня на руки, подбросил в воздух: "У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за дочуркую..." И залился горькими слезами, что "мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такога сухаря, в такую сиротку".
- Марк! Так ведь все голодали, да я сама, смотри, еле-еле душа в теле... - От ты, Леличка, куришь, затуманиваешь, а ребенык аккынчательно отощал, на глазах пропадаить... Ничего, моя ластушка, твой папусик вернулся з Победую, теперь усе наладить! Поезд учера ще пришов, у девять вечера, насилу дождався. Приду, думаю, ноччю, у самый разгар... Сорвалось, ну ничего! - И тут же мне шепнул на ухо: Потом мне усе про нее изложишь, увесь материал.
Это был мой папа! Тот, которого я ждала! Но как же я могла только что не узнать его голоса, пугаться чего-то "чужого". Это мой папа! Его, именно его, мне не хватало все эти четыре года. Теперь я ему все расскажу - все обиды на маму, про все несправедливости, про стояние на коленях в углу - и все-все.
- Ну, Леличка, давай унесем у хату вещи. Што я своей дочурке привез!
В нашем сером и неуютном доме засверкали декоративные вещи. Первым папа вынул бережно завернутое в тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце - сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел и поразил папу больше всего.
Каждый подарок он сопровождал историей: "У город вошли без боя. Спали у баронським замку. Такога я ще з роду не видив. Ты бы поглядела, Леля, якая красота. Куда там моему пану у диревни. Озеро, лебиди... Усе стоить, а хозяев нима - как только што вшли. Лежить усе на столах, собаки воють, свинни землю роють, лошыди хрипять. Земля не паханая - прямо плачить земелька. Нашей братве што нада - поесть да выпить. Крепко выпили и спали, а я не спав... Пошев у во двор, поналив усем воды, понакармив усех собак, свинней, а на утро вже усе - ко мне на перебой! Скотина, она же невиноватая... Як увидев ето зеркальце - дай, думаю, дочурочке привезу. Усю жизнь у него глядеть будить и папусика помнить".
Так и есть. Смотрюсь в это зеркало с бабочками и ангелом и вижу папу...
- Лялюша! Про тибя тоже не забыв, - и бросил маме мешок. Ого! Ей
большой мешок. А мне? Мама скрылась в другой комнате.
- Тибе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з
Лелюю возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив. Не новая,
правда, но ездить ще можна. А главное, дочурка, ты у меня актриса. И
я тибе привез главный подарык! Исключительно артистическое платтика.
Усе у каменнях... Такое тяжелое, черт. Его вже у самом Берлине
старушка на базаре за сахар отдала. Я ей ще и хлеб у придачу - а она
аж руки лезить целовать. "Да што вы, мам, якой я пан? - паном меня
называить, - берите, ешьте на здоровье". Так она меня расстроила.
Чтобы увидеть это платье, надо представить себе павлиний хвост, только не из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади, а впереди платье было короче и висели гирлянды бисера, как на абажуре. К этому платью были еще зеленые атласные туфли на высоком тонком каблуке 35-го размера - "ну вокурат, як у дочурки".
Как же папа мой восхищался! Только он так умел: "Вот ета да! Як я угадав. А сидить платтика - як тут было. Ну, дочурка, ты щас в меня настоящая пава! Утрушкум у во двор оттак, у етым платтике и выйди - усех соседей на лупаты положишь! Во папусик так папусик! Во ето Марк Гаврилович..."
Мама пела редко. Слух у нее был неважный, и она боялась наших насмешек. Она напевала "Осень", и в ее пении чувствовалась особенная, ее собственная радость и тайна. Мы с папой переглянулись - как-то забыли про маму - и вошли к ней. Она испуганно повернулась и вопросительно посмотрела на папу.
На ней было рыжее шерстяное платье, все в замысловатых сборках, с плечиками, на шее большие янтарные бусы, а на плечах чернобурая лисица - предел мечтаний каждой женщины в то время. В руках мама держала коричневую крокодиловую сумку.
- Ну девки, якеи вы в меня. Як на Первое мая! Во ета семья! Вот тибе, Лялюша, и Марк Гаврилович!
Мама собирала на стол все, что было в доме. Мы не переодевались. Папа сказал: "Ета праздник семьи. Хай усе нарядные будуть".
И опять папа полез в мешок. Опять замирает сердце. Опять жду, затаив дыхание. Он вынул что-то белое, тяжелое, состоящее из рожка и станка, на котором кружочек с цифрами. Папа подмигнул мне, приложив рожок к уху, и громко, на всю квартиру произнес: "Алле! Елена Александровна! Здравие желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж - Марк Гаврилович Гурченко! Як меня слышите? Не слышу вашега ответа..."
Мама вошла с тарелкой капусты и, счастливая, смотрела на папу.
- Марк, котик, ну зачем нам телефон? Куда нам звонить? Есть
нечего, дров, угля нет, а ты...
- Усе будить, Лялюша! Лишь бы здоровье Господь послал. Теперь Марк
Гаврилович вернулся! И хлеб будить, и топливо, и телефон. Зато самый
лучий - белый! Такога ни в кого ни будить!
Наша голая, серая квартира... Я - в бисерном платье и в атласных туфлях, мама - с лисой на плечах и с тарелкой капусты и папа - в военной солдатской форме с двумя медалями и с белым телефоном...
Сейчас, через время, я смотрю на это со стороны, и мне кажется все необычным, смешным. А тогда все было естественным...