Прийти к ней я не могу, значит, всякий раз, как приходит она, я должен так ее околдовать, чтобы она непременно воротилась, чтобы возвращалась опять и опять, и тут все зависит от того, насколько умно я себя поведу. В последний раз мне это удалось - после нашего разговора она просто не может не прийти вновь, а для следующей встречи у меня быстро зрел новый план. Влюбленный пленник при всей беспомощности своей обладает немалым преимуществом: его ничто не отвлекает, и все свое время он может взращивать любовь и обдумывать, как бы лучше ее выразить.
Несколько дней я усердно резал по дереву - и не что-нибудь, а эмблему Шотландии: льва, стоящего на задних лапах. Я вкладывал в эту вещицу все свое умение, и, когда наконец сделал все, что мог (и, поверьте, уже сожалел, что вложил в нее столько труда), вырезал на подставке вот что:
|
A la belle Flora le prisonnier reconnaissant A. d. St. V. d. K. (*) |
В это посвящение я вложил всю душу. Мне казалось, едва ли возможно смотреть равнодушно на предмет, сделанный с таким тщанием, а инициалы по крайности намекнут ей на мое благородное происхождение. Мне казалось, что лучше всего именно намекнуть: тайна - ценнейший мой товар; контраст между моим скромным положением и манерами, между моей речью и платьем, и то, что она не узнает полного моего имени, а только начальные буквы - все это должно еще усилить ее интерес ко мне и привлечь сердце.
Я окончил резьбу, и теперь оставалось только ждать и надеяться. А нет ничего более противного моей натуре: в любви и на войне я всегда горю желанием действовать, и дни ожидания были для меня пыткой. Сказать по правде, к концу этих дней я полюбил ее еще сильнее, ибо любовь, как вино, от времени становится лишь крепче. К тому же меня охватил страх. Если она не придет, как буду я влачить нескончаемые, пустые дни? Разве сумею я возвратиться к прежней жизни, находить интерес в уроках с майором, в шахматных партиях с лейтенантом, в грошовой торговле на базаре или в ничтожной добавке к тюремному рациону?
Проходили дни, недели; у меня не хватало мужества их считать, и даже сейчас не хватает мужества об этом вспоминать. Но вот наконец она пришла. Наконец-то я увидел, что она идет ко мне в сопровождении юноши примерно ее лет, в котором я тотчас же угадал ее брата.
Я встал и молча поклонился.
- Это мой брат, мистер Рональд Гилкрист, - сказала она, - я
рассказывала ему о ваших страданиях. Он так вам сочувствует!
- Я не смел надеяться на такое великодушие, - отвечал я. -
Правда,
меж благородных людей подобные чувства естественны. Если бы нам с
вашим
братом довелось встретиться на поле брани, мы бы дрались, как львы, но
когда он видит меня безоружного и беспомощного, в его душе не остается
места для вражды. (При этих моих словах, как я и надеялся, юнец
покраснел
от удовольствия.) Ах, мадемуазель, - продолжал я, - сколько ваших
соотечественников томится у меня на родине точно так же, как томлюсь я
здесь. Я могу только желать, чтобы каждому из них встретилась
благородная
француженка, которая сострадала бы ему и тем дарила бесценное
утешение.
Вы подали мне милостыню, более нежели милостыню - надежду, и во все
время, пока вы не приходили, я этого не забывал. Не лишайте же меня
права сказать себе, что я хотя бы попытался отблагодарить вас, -
соблаговолите принять от пленника эту безделку.
И я протянул ей льва; она взяла его, поглядела на него в
замешательстве и, увидев посвящение, воскликнула:
- Но как вы узнали мое имя?
- Когда имя так подходит, его нетрудно и угадать, - отвечал я
с поклоном. - Но, право же, здесь нет никакого волшебства. В день,
когда я поднял ваш платок, какая-то дама окликнула вас по имени,
и я услыхал его и, конечно же, сохранил в памяти.
- Прелестная, прелестная вещица, - сказала она, - и я всегда
буду гордиться этим посвящением. Идем, Рональд, нам пора. - Она
поклонилась мне, как ровне, и пошла прочь, но (готов в этом
поклясться!) слегка зардевшись.
Я был безмерно рад: моя невинная хитрость удалась, Флора приняла мой дар, ни словом не обмолвившись о плате, и, разумеется, не будет знать покоя до тех пор, пока не воздаст мне сторицей. Не новичок в сердечных делах, я, кроме того, понимал, что при дворе моей королевы имеется отныне мой посланник. Быть может, этот лев вырезан неумело, но он мой. Мои руки мастерили его и держали, мой нож, или, вернее сказать, мой ржавый гвоздь вывел эти буквы, и, как ни были просты вырезанные на дереве слова, они не устанут повторять ей, что я благодарен ей и очарован ею.
Юноша застенчив, и, услыхав похвалу из моих уст, он покраснел; но я, очевидно, пробудил в нем и подозрения; однако в облике его было столько мужественности, что я не мог не ощутить к нему приязни. Что же до чувства, которое побудило ее привести брата и познакомить его со мною, как им не восхищаться! Оно казалось мне выше ума и нежнее ласки. Оно говорило (столь же ясно, как если бы высказано было словами): "Я вас не знаю и завести с вами знакомства не могу. Вот мой брат, сведите знакомство с ним: это путь ко мне... следуйте этим путем".
----------------------------------
(*) Прекрасной Флоре - признательный узник (франц.).