На каменных ступенях носовой веранды, в упор освещенные солнцем, 
сидят: отец, явно с купанья, в мохнатом полотенце чалмой, так что не 
видать - а как хотелось бы! - его темного бобрика с проседью, низко, 
мыском, находящего на лоб; мать, вся в белом, глядящая прямо перед 
собой и как-то молодо обхватившая колени руками; рядом - Таня, в 
широкой блузке, с концом черной косы на ключице, опустившая гладкий 
пробор и держащая на руках фокстерьера, во весь рот улыбающегося от 
жары; повыше - невышедшая почему-то Ивонна Ивановна, черты смазаны, 
но ясно видна тонкая талия, кушачок, цепочка часов; боком, пониже, 
полулежа и опираясь головой на колени круглолицей барышни (бантики, 
бархотка), учившей Таню музыке, -  брат отца, толстый военный врач, 
балагур и красавец; еще ниже - два кисленьких, исподлобья глядящих 
гимназиста, двоюродные братья Федора: один в фуражке, другой без, - 
тот, который без, убит спустя лет семь под Мелитополем; совсем низко, 
уже на песке, точь-в-точь в позе матери - сам Федор, каким он был 
тогда, - впрочем, мало с тех пор изменившийся, белозубый, 
чернобровый, коротко остриженный, в открытой рубашке.
<p>
 Кто снимал, забылось, но эта мгновенная, блеклая, негодная даже для 
переснятия и в общем незначительная (сколько было других, лучших) 
фотография, одна, чудом сбереглась и стала бесценной, доехав до 
Парижа в вещах матери, которая на прошлое Рождество ему и привезла ее 
в Берлин, ибо теперь, выбирая сыну подарок, она руководствовалась уже не тем, что всего дороже приобрести, а тем, с чем всего труднее расстаться.
<p><hr><p>

Отец привез только что женившемуся ботанику Бергу целиком весь 
растительный покров горной разноцветной лужайки величиною с площадь 
комнаты (я его и представил себе так - свернутым в ящике, как 
персидский ковер), найденный где-то на страшной высоте, среди голых 
скал и снегов ...