Когда в один из бесконечных вечеров мы с сестрой подошли к столу, то удивились: вместо обычных наших чашек стояли тоненькие, фарфоровые с "малинкой" из бабушкиного сервиза.
Вопросительно смотрим на маму. Выражение ее припухшего и немного отечного лица в сумраке коптилки трудно разглядеть. В каждом из стекол ее очков мерцало по маленькому желтому язычку.
- Ну, что вы... - Мама улыбнулась, села. Сняла очки. Потерла пальцами глаза, совсем как до войны после долгого чтения. Посмотрела на нас.
- У меня сегодня день рождения...
Мы молчали. Я привык видеть маму всегда в очках. Без них она почему-то вызвала у меня непонятную щемящую жалость. Сестра встала, подошла к ней, обняла. А я продолжал сидеть, уткнувшись в свою чашку, боясь, что, если мама положит мне на голову руку, я не выдержу, расплачусь.
До войны я всегда делал маме подарки в дни ее рождения. На следующий день из единственного работающего в районе магазина я принес коробочку пудры. Почему пудры? В войну? Я не мог бы ответить на этот вопрос и теперь. Может быть, просто ничего другого не было.
Маму очень тронул мой подарок. И рассмешил. А потом, поцеловав меня и прижав к себе, она вдруг заплакала...
А на следующий день произошло непонятное: мама дала мне немного денег и велела на все купить именно таких коробочек пудры. Оказалось, она была - РИСОВОЙ!
Это было уже к весне, незадолго до маминой смерти. Мы пробовали печь лепешки, но есть так и не могли: запах пудры был непреодолимым. Почти все коробочки так и остались нетронутыми.
Лет через пятнадцать после войны, когда, казалось, уже далеко позади остались детдом, нахимовское и высшее морское училище, я возвратился в Ленинград. Узнал, что у дворника сохранилось кое-что из наших вещей. И надо же: в одном из ящиков комода я обнаружил пожелтевшие от времени круглые коробочки!
Боже ты мой! - это я уже сейчас, когда мне за 70, - Боже ты мой! Сколько переживаний может со временем вызвать, казалось бы, пустяковый когда-то подарок!
Николай Павлович